Фыр

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я вижу, мне не рады. Все стынет как в аду.
С тупым упорством снега требую награды,
Все падаю и не растаять жду.

Я вижу, рады мне. Не жарко ли в аду?
Прижму сильнее легкие к спине
И оттолкнусь вперёд в горячечном бреду.

Я вижу, я ослеп. И горизонт горит.
И медлит падать снег. Клубится желто дым.

Вот кто-то говорит мне жуткой тишиной,
Неясной пустотой сливаясь со стеной:

Я вижу, ты устал и силишься прозреть.
В пустой ночи без сна ты продолжай смотреть.

---

P

Если уходишь - только в римский монастырь! Пожалуйста,
мне красота земли нужна как воздух
разреженный, прозрачный, где святых простёрты руки грозно
и ангелов распахнутые крылья темноту
приветствуют, а сами, вглядываясь, ждут серьёзно
простую вифлеемскую звезду.

Если уходишь - в арочном окне представь
как пики кипарисов несут смолистый терпкий зимний дух,
как пиний шорох непривычно глух,
пройдя сквозь прорезь в каменной стене,
остывшей за ночь и под солнцем зимним
так медленно теплеющей, а гимны
так радостны, что стал острее слух.

Если уходишь - посылай гонцов: пусть камни
перекатывает Тибр, олива сбрасывает листья
охотно, ветер шепчется с крыльцом и от иголок
золотых ступени чистит,
позеленевшее от времени кольцо
на двери радостно присвистнет,
и каждое из мрамора лицо напомнит о грядущей вечной жизни.

А если остаёшься – я с тобой. Пожалуйста,
мне красота твоя нужна как воздух
перед рассветом алый и живой,
реки сильнее голос твой серьёзный,
молчание острей, чем холод мостовой,
чем грозный лёд московский, вековой.
Но медленно теплеет взгляд твой звёздный.

---

Хелависа

Там было золото. Какая-то гора.
И тихий лес, чернеющий сквозь небо.
Глухая ночь, молчащие ветра.
Тепло и воздух вспять летящие со снегом.

Безвременно спустился вечер вдруг.
Тропа на бесконечно длинной сцене
до огоньков мерцающих сквозь стук,
колышущийся тюль прозрачный, тени.

Беззвёздная, но золотом чуть-чуть
подсвеченная, волшебством площадка.
Пустынная. Ещё? Уже? Вздохнуть.
И вдруг её увидеть. И остаться.

Остановиться сердцем и умом,
в её лицо смеющееся глядя.
Издалека в спокойствии немом
дотронуться до разрешённой пряди.

До синей, изумрудной, до ночной.
Сравняться в мудрости и сказочности вечной.
Ждать - растворятся гости в тьме лесной.
Не сразу даже вечность быстротечна.

Купаться в силе и весёлости её.
Лукавость опалит по кромке горизонта.
И догорит. И хлынет, и сметёт
Любовь как возвращённого ребёнка.

---

говорят, время сна - я его пропустила давно,
завтра не выходной,
в чашке нету воды, а так хочется пить.
у соседки герои бормочут за только одной стеной -
жаль не дюжиной!
я так много сказала сегодня, но больше хочу говорить.
вот уеду назад - ищут, ищут глаза:
охра, тёмная зелень и в край бирюза.
кипарисов и кедров иголки лизать
и оставить пуховые шали сползать.

но сейчас голова вся туманом полна.
над Тосканою светит уныло луна.
если видно ещё... вот следы от полей,
от дороги, источников, старых ветвей,
вот поталь виноградников, бархаты роз,
потаённые башни из города грёз -
как игрушки, верхушки их плоских теней
всё темней и спокойней под шелестом дней.
босиком по холодному полу вразлёт:
там туман холмами и вия идёт,
а с другой стороны - гомон пьяццы и гул,
красным бархатом с золотом вышитый стул,
чтоб теплее - с кровати стянуть одеял,
и стоять бесконечно, где кто-то стоял...
и смотреть в бесконечность, где кто-то смотрел,
ощущая далекое равенство дел,
тела бренность и суетность, мыслей тщету.

и осеннюю тихого сна красоту.

---

А что если не "параллельный мир где-то там",
А мы в параллельном?
Становится солнечно сразу тогда и спокойно-бездельно.
И дни по следам не за прошлыми днями как гончие рвутся,
А вдруг в бесконечность вместились удобно, до хруста смогли потянуться.
И время - не слово, не сила, не символ, не старец "лихой и недобрый",
А грохота букв камнепад, по реке уплывавший легко и свободно.

---

Мы не знаем, как жили.
Чем ближе к кромке, тем шире
линия побережия.
А с другой стороны до неё же -
пенной и белоснежной -
ветер и волны танцуют свежие.
Простирается вдоль бесконечность,
срастись не давая сквозь кромку
истории сухожилиям.

Мы как жили не знаем, а выдумали
уже новые пляжи, и горы, и взморья, и новых богов и идолов!
Звоны битвы вложили и песен напевы в раковину -
можно трогать, любовно смотреть, как внутри проступает похожий мир
неясными знаками.
Сохраняя кромку недостижимую.

Мы не знаем, как жили, так знаем ли мы, что выдумали?
Где шатры настоящие, где - невиданные.
Где по воле своей счастье с миром играть из раковин, где
- приворожили.
Где незаметно не дождь с неба-створки солёный капает.

Так не все ли равно, где за кромкой бежать по побережию.
Где в лучах разноцветного солнца (или не солнца) нежиться.
А к закату негромко запеть, вторя шороху волн, и прислушаться,
зная
- кто-то внутри и снаружи поет
и слушает тоже,
набравшись мужества.

---

Как бы так умереть, чтобы мир не погас -
золотился у краешка выжженных глаз,
забавлялся с клубком у недвижной ступни,
вокруг каменных пальцев обвязывал нить,
чтобы руки покойно лежали, спина
не сгибалась, в ключице холодной - луна
угнездилась, и некогда слабая грудь
не старалась от счастья полнее вдохнуть.
Как бы так умереть, чтобы только смотреть
как идеи меняют то пряник на плеть,
то обратно - и всю безнадёжность души
в любопытно-бесстрастном молчании зашить,
в платье сунутые гроши -
не считать,
никуда не спешить
ничего не вершить
и понять, наконец-то, что нету конца!
и что нечего в сущности тут понимать

---

Я тону в красоте.
Рукавами соборов она оплетает меня,
и беззвучным движением скорых,
и мерцанием звёзд в темноте.

На молчанье слова променять -
пузыриться почти перестанут они
на глубине.
Погрузиться совсем - тишиной можно будет почтить
все века. Так прозрачна их толща!
Глаза перестало щипать, и луч солнца
играет сквозь воду зеленую на позолоченной ржавчиной
старине.

Отрастают жабры.
Вместо ветра - тягучая тяжесть всё видевшей пыли столетий,
больше не слышно ни возгласов, ни междометий,
не задыхаешься больше, на бывшем "не трогать чужое" виднеется
собственный отпечаток.
И не пугает синхронность движений макабра -
вчера, и сегодня, и завтра становится он лишь бачатой.

Когда-то ступни достигнут дна.
Наслаждением будет идти по нему босиком,
по камням и песку,
каждый в сторону взгляд будет радостным - этот знаком!
И другой дом, и тот, и собор с разукрашенным звёздами потолком,
и алькасар с чешуйчатой башенкой наверху
и золотистая каменная стена.

Это будет один большой дом.
Светить будет призрачная луна
размера мяча.
Ее можно потом даже будет забросить в кольцо обручальное с временем
сгоряча.
Вместо горелки солнце зажечь, но следить как всегда,
чтоб не выкипел чай.
А история разом из окон огромных
будет видна.

И кто помнит, что вместо надежности дна -
слой окаменевших водорослей?
И тонуть можно глубже ещё.
В сердце, сгоревшем от красоты невозможной, поворошить углей.
Открытиям вести счёт.


Но не надо прислушиваться - вечно бормочущей сказки скорей пусть падёт
спасительная тишина.

---

Люди смертны. Я не помню об этом.
Я забыла о том, что хотела сказать вчера.
Или сказала так много, что смысл оказался раздетым
и в жаркой постели ворочался до утра.

Нет вчера.
Бесконечно струятся выдохи олеандров сквозь вялые занавески.
Остаются сменяться под веками пятна - на белые розовые,
листья зелёные, резкие.

Что за слово - красиво? Две ручки и ножки,
колонны фасада, из мрамора дивные плечи?
Лепестки и стволы, гибкость кошки,
зовущая с детства нечеткими звуками "вечность"?

Люди живы. Я не помню об этом.
Я забуду о том, что хочу сказать завтра, если сейчас оно станет.
Сквозь меня уплывает в безвременье лето,
целуя в макушку невидимыми и бесчувственными устами.

---

Я хочу наряжаться и шить странные платья,
жить как будто сегодня день последний остался -
потому что последний - ему надо отдаться,
не боясь ни надеться, ни надеть на - распятье.
Хочу губы-кораллы и себе, и кому-то,
чтоб не стыдно взять руки и водить хороводы,
чтоб от песен и плясок уставалось под утро
сна о снах настоящей бесконечной свободы.

---

Мне что-то вдруг вспомнилось прошлое лето.
Как там хорошо было! Солнце у крыши
сквозь яблоню волны зелёного света
несло и скользило вдоль речки неслышно.
Под попой приятная жёсткость скамейки,
под локтем - стола, передёрнуть плечами -
согнать комара, сломать носик у лейки,
играя, и скрипов бояться ночами.
И утро так длинно, что в нём потерялись:
мука для творожников, сыр и сметана,
пёс рыжий и ёж, на качеле качались,
вдали над верхушками пряди тумана.
Холодные водные пряди под кожей
рождали мурашки - и водоросли тоже
качались и ноги пытались стреножить,
дневную жару и безделье встревожив.
И вечно клонилось к закату всё сразу:
кустов тени бархатно крыли дорогу,
почти незаметно ленивому глазу -
чубышник ронял лепестки понемногу.
Прореженных пепельно-розовых перьев
клонился и падал за край караваном
слой облачный - если поверить поверьям,
с последним пером зацепивший ветра нам.
Но то будет завтра. И ночь придёт - после.
Придётся - и время придумает кто-то.
Не хочется вечности спать и быть взрослой,
а хочется - августовским звездочетом.

---

как это? - мир с кулачок отвалился и тихо поплыл.
в пальцах песком ускользают тысячи дивных миров.
кто-то - внутри, остальным достаются стиллы.
кто-то со спичкой, другим - только запах костров.

как отвернуться? - несбывшимся греет теплом
спину. и как вперёд сделать - пусть слабый - шаг?
в прошлом - бардак из планетно-звенящих узлов,
слившихся в снова линейный сигнальный знак.

снова линейно будущее. как принимать его?
по расписанию снова вязать узлы?
без корабля швартоваться бездомному нелегко.
без капитана добрые рифы не отличить от злых.

в пальцах песком ускользают тысячи дивных миров.
пусть поскорее... подуть - а иначе кто ветер создаст?
и, паруса раскроив из обрывков космических снов,
утло сначала - но тянет сильней - до когда-то увиденных астр.

---

про анну

Казалось, ты выйдешь в черном.
Всё заранее зная, не перепишешь - отправишь к чёрту.
Шорох платья будет сначала слышен,
дальше - покатые белые плечи
и вспыхнут глаза, затмевая горящие свечи.
Обречённо я буду смотреть, как без текста,
но ясно, что выверенно-дозволенные
ты произносишь речи
(завязка->развитие->бегство),
иллюзией тешиться, будто играешь впервые,
а лучше - живёшь в первый раз,
отплываешь в пока нерассказанность,
позади оставляя огни береговые.

Я сдалась и готова смотреть эту пьесу.
Сцена ещё пуста.

..только шорохи вдруг не впереди - за креслом.
И настоящим ничто не готовится стать.
Ты выходишь - в лиловом! -
смеешься и тянешь меня в живом настоящем туда,
где будущее восхитительно не готово.

---

осень и зима

последний день августа

Балкон чуть-чуть облаком - ярче других - нагрело.
Не солнце, но слепит блестящим жемчужным,
и можно, зажмурившись, лечь,
за последним теплом потянувшись всем телом.
Петербургские тайны раскрыты - и большинство
в предсказуемо чистом и белом, но нужно
ещё раз проверить, напомнить - ведь так быстротечны
эпохи и их создающее существо.
Кажется, легче поверить в родство
с переменчивым небом, отрывисто громы бросающим
или молчащим, чем с теми, кому тишины
недостаточно цельной, и кто на слова покромсал
неделимое то, что - так было? - когда-то
властвовало безраздельно в неназванном мире иных.

про память

Когда-то в далеком "где-то"...
Память бессильна помочь мне увидеть место,
во что ты была одета,
волны твоих движений,
спокойно-бесшумную поступь по снегу
и страстную отстраненность воображения -
такую, что мне становилось тесно.
От прошлого остаются крошки
жизни твоей. Где-то, не прекращаясь,
идут они снегом. Я прихожу и жду,
сидя тихо как кошка,
что часть попадет на усы,
и смогу я слизать немножко
из остатков дум, даже если
этим не будешь сыт.
А тем временем где-то ты
продолжаешь грустить, в книг зарываясь груды,
посвящаешь грустные песни кому-то,
ждешь чуда,
внезапных волхвов и верблюдов,
но по грязному снегу, бывает,
мы все-таки бродим вместе.
Мне так жаль их обеих, что
я даже рада, что мир тот
танцует и рвется из памяти прочь
непрочным воздушным змеем.

про будущего писателя, а вот уже будущее наступило, писатель стал прошлым, и в его квартире открыли музей

Когда-нибудь ты уйдешь.
Здесь останется твой портрет.
По нему станут (верно) судить:
была ты такой - или нет.
И за правду искусную ложь
выдавать станут проводники:
что подвешен на лампе круг-
-городок - с твоей легкой руки.
А когда открывала шкаф -
в нем тетради да книги сплошь -
разлетались, бывало, вдруг
со стекла все листы стремглав:
тут открытки из дальних мест
и билеты на задний ряд,
что меняла их - коль надоест,
как и уличный утром наряд
ежедневно; разбила фарфор,
не жалела, была строга -
но с другими ведя разговор,
неизменно ласкова и мягка
оставалась, а в блюдце этом -
от бабушки, несомненно,
еще можно видеть крошки засохшего пирога.
Что вставать не пыталась с рассветом,
зато - поцарапаны серые стены -
любила читать при венецианской лампе -
еще одной, но ее, к сожаленью,
украли недавно, теперь у нас только фото,
вы чуть-чуть опоздали.
Что вряд ли бороться с ленью
ей приходилось: стопки чужих томов
и своих сочинений
свидетельствуют красноречиво,
она даже просила кого-то
о лишней полке -
из соседних, быть может, домов.
И мы даже не знаем, почила
она или просто ушла -
гитары как будто дышат,
вещам далеко до тла,
а на зеркале - только вглядитесь -
рисунок - портрет карандашный,
какие живые глаза!
День, похоже, вчерашний - и кто-то
увидел в них горы и снежные тени -
о них, несомненно, хотел сказать автор работы
и автор комнаты, если сравнять его с миром
поистине сказочных совпадений,
в котором штрихами намеченная героиня
из книг и тетрадей в шкафу
вдруг обретает в бумаге лицо и имя.

чаепитие

Я знаю - не здесь последний
побег, поцелуй, упрёк.
Нет времени, чтоб наследник
прощальный мне плёл венок.
Судьба на диване вяжет,
а чай разливает смерть -
наперсницы, но не стражи,
и каждая честно скажет,
что скучно за всем смотреть.
Что вольному воля лучше
сама объяснит игрой,
как правильно строить случай...

..а чай до того пахучий!
и в тёмной печи тягучий
вот-вот подойдёт пирог.

эпос

Лечь, чтобы всё прошло и проходило.
Прохладный луч прозрачный не показался странным
солнца,
уже ушедшего.
И об руку с туманом сумерки спускались с гор.
И над горами месяц тонкий
яснел и заострял черты.
Над пеплом сбывшихся историй бормотал костёр,
лизал созвездия сквозь вечность,
не давая им остыть.
Ушли. Спускалась ночь, и вторил чудотворец
уже костру. И плащ лакричный подвенечный
всей рЕчной лёгкостью ему налёг на плечи,
но не заставил лечь.
И ворошил он угли. Их треск
не заглушал ворчания далёких камнепадов.
И ухали в далёкой тьме и близкой птицы резко,
заворожённые, быть может, камнепадами и блеском
костра.
И ночь ушла.
И в самый тёмный час безвременья наградой
ему остались звёзды едва, но теплящиеся,
хотя как кровь пылало пламя,
и месяц в нём купался, набирая лунность.
И было больше взглядов не различить.
И взглядов не было.
И только бормотать костёр оставил
и оставлял без страха, зная,
что тянет, не обрезая, нить, светлеющую краем.
И заалели склоны гор.

---

У того, у кого нет дома,
не должно быть и барахла.
Давит сонной истомой
отсутствующего стекла
одиночество в полной чаше
не своих, а чужих вещей:
аскетизма девиз вчерашний
станет завтра еще больней.