Очередной бездарно прожитый день.
Ничего не хочется.
Хочется, чтобы рядом была говорящая понимающая зверюшка, умеющая вовремя забиться в угол.
Мучает аллергия.
Что я делала? Ничего не делала. И ничего не могу делать.
Апатия, бесконечная апатия.
В этой чужой квартире пыль. Пыль. пыль. пыль. От которой совсем плохо.
Чужие разбросанные грязные чёрные носки в пыли.
Хочется, чтобы в меня вставили шланг, разветвили по всем органам и промыли как следует. ВСЁ.
Хочется домой.
А дома нет.
Хочется в горы, в лес, подальше от города. Но нужно это заслужить. Заслужить, а на выходных уехать в Комарово. Так ведь можно, правда?
Кожа слазит с меня точно с обваренной кипятком.
Глядеть страшно. Понимаю людей в поезде, шарахающихся от меня-чудовища.
Хочется, чтобы кто-то обнял и побаюкал. И вылечил. Кто-то добрый и нежный.
А таких нет.


 

---

Трудно быть богом.
Закрыта крыша.
Босой на балконе
закатом дышишь,
смотришь на мир,
что опять не вышел,
дня агонию
в шуме слышишь.
Судишь строго -
она всё тише.
Куришь угрюмо, по-человечьи.
Шарфом, длиной в тысячелетье,
мотаешь шею и крошишь пепел,
не замечая прожжённых петель -
чьих-то имён больше нет на свете.

Ворон напротив блестящим глазом
мигает - и прав.
Надо было сразу
придумать только мороз и ветер
и оставаться за них в ответе.

---

колыбельная про кита

Розовые-розовые облака
медленно смещаются в зелёный цвет.
В пятнах жёлтой краски рукава,
лиловеют кончики манжет,

Вперемешку на холсте мазки,
кроме неба горы и вода -
осторожно дом выводит кисть
для большого синего кита.

Заплутав в ветрах небытия,
он проделал очень долгий путь.
Алые штрихи - тепло огня,
Белым - одеяло, чтоб заснуть,

Флюгер в крышу - для отвода глаз
любопытных, для игры богам,
пусть не потревожат в этот час
тени, что крадутся по следам.

Убегают кедры в край листа,
Хвойный дух плывёт по мастерской.
Под ударом кисти пустота
расцветает жаркой и живой,

Вот и всё... А нет, ещё чуть-чуть -
в изголовье точкой мятный чай.
Убирая краски в шкаф, шепнуть:
Доброй ночи, синий кит, прощай.

---

ahora mismo quiero volverse a la dacha

Синяя сырость оврага.
На западе - длиннейшее, розовейшее облако.
Хочется что-то наврать здесь
о браге и шпагах,
о железном тупе подков.
Но по-правде я только успела сесть
на мост, свесить ноги, болтать в пустоте
над прозрачной речкой -
даже водоросли видны -
и следить как по привычке вечной
красит небо летнее солнце от жёлтого, алого
к темноте.
Просыпалась лишь ради того, чтоб рассказывать сны.
Облако, озеро, башня.
Вы давно уже стали вчерашним,
только синяя мятая сага
меня возвращает туда,
где собственноручно сооруженным костром душа греется,
и, разумеется, всё это
не отпустит уже никогда.

---

С Ч С Т Ь

Дано мне счастье - что мне делать с ним,
Таким бесплотным и таким моим?

В машине жёлтой в детство путь искать
или упасть под звуки Франции в кровать?

Вскипеть под солнцем лунною рекой
и расхлестаться вдаль по мостовой?

Собрать всё в шар, и отнести в заветный сад,
и листьями укрыть бесценный клад?

А в отраженьи - тень, не я легла,
она не затуманила стекла.
Земли больше не чуя, где прошла,
уже не человеком, ангелом была.

---

да надоело уже стихи писать, сколько можно

Не хочу, чтобы ты это видела!
И противоречу своим же словам.
Убежать бы земель за тридевять
да спокойно бесчинствовать там.

В одиночку, с пиратскою шайкой ли -
ночью в море и днём на разбой бы шли!
А в бессмысленный штиль как примерная -
вышивать по канве halelí

В шторм меня бы штормило, неверную,
только к парусу губы прижав,
соль и воду сцеловывать первая
я могла бы, без страха в ветрах

Не делиться ключами украденными,
чтобы в лунных кружиться лучах
молчаливых Афин Палладиевых,
отражаться в ахейских мечах

Своих cortacabezas отправить пьянствовать.
Прикорнувши на мраморе, за колонной глухой,
в незнакомые земли отправиться странствовать.

Заражая их будущим, вереском, мёдом
тобой.

---

ТОПАЗ

Фиолетово-коричневый топаз,
удивительно универсальный -
всё назвать может за раз!
Этот сине-жёлтовый топаз.
С фонарями магистральный мост
- топазы.
В небе градиентном у кометы хвост
- топазы.
И мои глаза - топазы,
и твои глаза - топазы,
даже в банке из-за пазу-
хи! подозрительный субъект
достаёт горстями эти
удивительные камни.
Все цвета вместил на свете,
все объекты на планете,
аметист, рубин в аффекте
мы теперь зовём "топаз".

---

atonement

Так странно: люди врачуют других людей.
Больные мыслью могут ещё спасти кого-то
больного телом.
В воду прыжки неразумных детей -
стать благодарностью выжившим:
в пальцах, накрытых несмело,
имя порыве назвать безотчётном.

Что там случится? Если чуть-чуть поспешить -
вспыхнувшим счастьем в окне не заденет, осколки
вынуть пинцетом, спиртом на рану плеснуть,
обмотать грудь покрепче бинтами и жить,
мир обещая ещё
неведомо скольким.

Что там случится, если листнуть назад?
Вечером в пьесе все выдумки, страхи оставить?
Ненапечатанным словом судьбу связать
и в неразбитой вазе стоять
срезанными цветами.

Что там случится... Встреча последняя? Нет!
В лондонском шуме? Военности летних улиц?
Разве, прощаясь, не нужно расслышать ответ?
Разве нельзя сделать так, чтоб друг к другу вернулись?

Можно... Случится
белый дощатый дом.
Синие рамы. Северный моря рокот.
Освобождённых, измученных, их - вдвоём
ты оставляешь смеяться, отняв у рока.

---

.....................

И что остаётся? Только кричать
только, рыдая, Циммера мощностью полной включать
апатично засушенной розой и мятой
заваривать чай
на измятой кровати ничком
никому ничего обещать
и бессмысленно долго быть с тем,
с кем совсем незнаком

Сколько нужно стаканов
выпить воды из-под крана,
чтобы так перестало быть больно
"Я плохо читаю... Довольно!" -
голос Б.П. полумифический в записи.
Я плохо живу... как уволить себя
от многократных (не)мыслимых биопсий?

О чём я мечтаю? Вечно вживую
смотреть на стыковку с Эндьюранс.
Связь с бесконечным Логосом
чувствовать напрямую,
в нём раствориться - чтоб раз
и навсегда.
Мгновенно обрушить все смыслы, загадки, абсурды
вовнутрь... легко обойдя понятие бога, самим
отвечать на вопросы:
- знаешь? - да!

Это гордое знание...
Ну когда же, когда?
Не они спасут наше рушащееся
безопорное здание,
а мы сами себя приведём сюда?

---

На этой выщербленной лестнице
От сумасшедших сумасшествия
И одиночества предвестницы
шаги - их замыкают шествие

Забыв задание не двигаться
В своей горячности, торжественно
я оглашаю список выживших
в отборе прошлого естественном

С чужой реальности объектами
язык не хочет в отношения,
и образуется дефектное
межзубное произношение

Но парадокс: с чужими пальцами
гештальта ищут завершения,
идущие неандертальцами
мои, доверчиво, к сближению

В наборе формул многоразовых
мы до утра как рыбы плаваем,
полупонятливыми фразами
себя венчая вместо ла́вровых

Без лишних сборов луч пунктирною
воскресной вопиющей праздности
из сумасшествия квартирного
выходит суммой чинных разностей

Нет. Лучше, избегая данности
с короткими её дорогами,
не развернувшись
всё домой нести,
не складывая
у порога и,
за окно не вешая,
на холод,
предстать загадочной уффицевой,
на раковине в море голою
между любимых мифов лицами.

Нет. Лучше, избегая данности,
пусть недостаточными силами,
лишившись мягкого настила и
не ограничившись перилами,
остаться и противоборствовать,
вмерзать в ступеньки этой лестницы,
от неизбежного притворства
порой теряя равновесие.

---

Таруса

Под пологом жарким
хочу: "курлык".
Если птиц - орлы.
Если букв - не злых,
только ласковых...
Сделай так, что и нет других!
Но в слова обращаются
сочным, ярким.
Я хочу каждый вечер
в песнях и сказках
вересковых!
Чтобы замки и свечи,
а с башни - в вечность,
в полях - овечки
белеют. На тропах лесных
благородный разбойник
мается.

Сделай так, что двойник
здесь останется!
А меня - туда.
В полузабытые летние
даже не города!
Собирать ежевику и сплетни
о заезжих принцах и королевнах,
на отмель ступать неслышно.
Спозаранку я буду в трудах -
ещё сколько героев древних!
неразученных флейт напевов!

А ещё ждут крыжовник и вишня...

---

любви и фамильярщины пост

Встала рано, с восходом солнца,
яблочный испекла пирог -
не гнушайся идолопоклонством
моим! Для тебя -
самый сладкий кусок.
Для тебя я тиха и радостна,
для тебя сквозь тучи
золота лучи!
Сегодня тебе двадцать три - без ста -
так пусть церкви звонят!
А рябина молчит.
Перекатывая во рту твоих слов жемчужины,
выпускаю их в мир, пусть смеются и слёзы льют.
Ясные, страстные, милые, нужные,
в твою честь полыхает осенний салют.

Я, наплакавшись, обессиленная,
собираюсь к вечерне, опаздываю.
В красной юбке, не отутюженной,
с тенью улыбки стоять на краю,
тихо молиться за душу твою,
тёплую, тонкую ставить свечу.
Поцелуем дочерним - не его! твои ступни
позволь целовать.
Во стихах моя мать и заступник.

---

Мне грустно. Нет, ничего особенного.
Иди мимо.
Не люблю этот свой почерк,
поменяю наклон.
В уныньи и злобе
всегда забываю о необходимости грима.
Вместо вопроса, слова
лучше поставить точку.
Восклицательного - тем паче.
В рифму здесь Авалон,
и о нём я читаю статью.
Какая удача кому-то:
родиться, воспитываться
там, а потом, неисцелённому,
умереть.
Или дождаться, когда тебя юным убьют,
завернут в бархат, атлас и лён.
Только, пожалуйста, дальше -
в лодку и с деревом погореть.
По-христиански в землю... не надо.
Здесь в рифму фальшь. Да, наверное,
её чрезмерность
меня раздражает в христианских проводах
агнцев стада.

Пусть тщеславно последним
останется первое.
Пусто без... не взирая на доводы
книг и разума.
Грустно мне здесь.

---

Израиль.
Ты сказала, что там хорошо и жарко.
И что это важно!
Но зачем он сюда - не знаю.
Отвлекает всё: клокочут на сковородке шкварки,
полоскает машина вещи,
вальяжно
прохаживается по карнизу соседнему
чайка.
Я хочу рассказать о том, как не чаяли мы
вылезти с мира окраин.
Как нехотя признавали друг в друге
достойного собеседника.
Как во всей округе
не было более лучших врагов.

Мне четыре. Тебе - того меньше.
Сначала ты любишь меня,
прыгаешь и спотыкаешься о скамейки, чтобы догнать,
а в школе обрушишься шквалом пинков:
"Да подвинь же свой стул!"
Так легко эту пленку на ту обменять,
где зима, мы - тюлени в огромных пуховиках,
твой потерянный телефон,
ненависть в твоих сильных руках,
сталкивающих меня в сугроб.
Смутно помню (а было?) бюро
в твоем двухэтажном доме,
где код или ключ - какой ещё домофон! -
деревянная старая лестница и подвал -
обиталище кошек и гнома,
а ещё паучок там живал.
Это правда
или памяти шутки?
Ты жмёшь на отправку,
подпись - "посланник бога",
нам давно не было так смешно!
И жутко - мне - когда ты говоришь
уныло и строго, что любишь его всё равно,
этого стриженого мелкого "хищника",
как он любит себя величать.
Ты следишь за ним, изображая сыщика,
а я признаюсь, неловко, что была в его комнате,
видела странную его мать,
стреляла, стоя на их балконе, по птицам
из пневматического ружья.
Иногда я ловлю твою мелкую тень в темноте,
а потом - вот чудеса -
ты начинаешь красить ресницы,
я прочу человеческое созданье тебе в мужья,
и в наших жизнях случается больше,
как ты выражаешься, п***ца.
Детство кончается.
И даже отрочество.
Мы разъезжаемся в разные города,
ты почему-то влюбляешься в Польшу,
приезжаешь ко мне иногда,
а я - никогда - к тебе, ну разве что фотокарточка:
мы в Париже, шатаемся, разомлевшие от вина,
которое здесь дешевле, чем сок.
Ты в новых очках, шарфе со звёздами,
тёмные волосы заправляешь за ухо, открывая висок.
Просишь в кассе: deux billets
pour la tour eiffel, s'il vous plaît,
мы, серьёзные, отражаемся в зеркалах вокзала Орсе,
католические ставим свечи в соборах, построенных
при чёрт знает каком короле,
отсылаем открытки, скупая марки
в автоматах почтовых - их,
уставшие, лакомимся самым вкусным мороженым в мире -
(оно капает с рук)
ведь в Лионе так жарко...
Кажется, что мы были везде и можно уже умереть,
но я пристаю к прохожим в отчаянии:
où se trouve
le monument d'Exupéry?
А есть ещё кадры, смотри:
мы у тебя, вся Москва на ладони -
вид с Воробьёвых гор, тринадцатого этажа,
нас никто не
пытается удержать,
но и прыгать уже не хочется... И ночами
мы теперь говорим откровенно.

Мой критик и друг бессменный.
Я могу и ещё продолжать, но зачем,
если ты без того собираешься приезжать,
по обыкновению видеть много проблем
там, где их нет, непременно
затащить на концерт Сургановой,
следуя чёткому плану, гулять по Питеру...
что я с радостью вытерплю.

Удивительная, но очевидная истина:
если что-то и выстоит, не развалившись
под тяжким характером (временами),
это - едкая хмурая вечность,
натянутая между нами.

---

В золотую пыль размололся век золотой
Давно
За невидимой и безнадежной остался чертой.
Слабо светят в тенях серебристого века обломки,
Но все равно ещё помнится звон негромкий
...как капельки времени...
А вокруг - и как, как изменить?! -
Воет,
Беснуется, злобно скрежещет век медяков.
Я иду и, глотая слезы, пытаюсь напеть мелодию века героев
Среди хаоса.
Как нам выжить в мире, оставшемся
После ухода богов?

---

вымученное

Дым? Показалось. Стелется
по тротуарам
эхо наших шагов.
Вьющийся дым облаков
ещё видит к нему
два обращённых лица.
Оплывают и давят жаром
дуги и башни мостов.
Это место не более чем
фрактальный орнамент из наших следов.

Ты прости, что так мало обычных слов
между нами.
Что так много сгоревших клемм
(вот опять...)
Дай-ка ветром тебя обнять.
От дождя укрыть в руки арок.

Всё исчезнет, когда уйду, но не этот город.
Я помню, как он тебе дорог,
он останется - сердца бессменный сторож.
Мой прощальный подарок.

---

бардак в головах

про мытье окна

сейчас я брошу в тебя своей
бессмыслицей полной
трюков на подоконнике
как куда-то в темней и ещё черней
чуть не споткнулась
(ибо стол
был далеко и стеллаж)
и почти вывалилась пройдя сквозь раму
прямо таки
в вечный рай
случайных самоубийц-законников
стоячий такелаж
моего костяного корпуса
был вполне рад отплытию
и как паруса
развевались штаны

но мозг почему-то тянул в укрытие

монтаж, как в Вечном сиянии чистого разума

А на самом деле ты человек,
хоть о вечном поёшь, не зажмурив век.
Нет, постой... я нащупала твёрдый край:
"Потяни сюда и скорей снимай"
А под липким верхом ещё спешит
убежать наслойка твоей души.
разверну с опаской комок фольги
и обрушусь в пропасть "не с той ноги".
как в открытом море перемежать:
рывок от холодной в тёплую прядь
под водой не сразу открыть глаза -
я - листок, и по мне ты строчишь абзац
и заденешь пальцами острый сгиб
я проникну в кровь и вживлюсь как чип.
опознаю: каждая клетка - дом,
веселятся и плачутся жизни в нём.
посредине - стол, на столе - бардак,
залезаю в ящик (он дал мне знак)

Тишина. И звёзды. И лёд. И снег.
Я держу тебя, мой не-человек.

---

atroz

У чужих всегда лучше, ярче.
У чужих всё впопад и в цвет.
Им судьба, разгораясь жарче,
не подарит слепых на карте
необжитых, ненужных лет.
В полусветы январских улиц
не ступать им босой ногой,
Все чужие давно обулись
и с покрытою головой.
Безмятежно уснут под небом.
Чья-то длань их всегда хранит:
кто-то будит их круглым Фебом,
кто-то дарит их свежим хлебом,
кто-то в праздник даёт огни.

Я любуюсь. Пусть хватит краски
ныне, присно, вовеки им.

Мне довольно последней ласки.
Попрошу, пока мы одни:
Замети меня первым снегом,
не жалей вдохнуть для разбега
и звездою швырни в зенит.

@темы: реал

---

Безымянные ночные создания,
явившиеся из бездны неизведанного
даже нами.
"Из глубин мироздания" -
шепчут бескровные губы болезненного
мальчика:
к нему мы приходим кошмарными снами,
огромные и без того расширяя
тёмные очи.
Точно хлопанье крыл, мягкий стук лап -
сочетать
светлодневное и первобытный страх.
Так, вопреки ожиданиям,
вместо безумных оргий
мы спокойно вдвоём наблюдаем луну в облаках.
Холодом и любопытством стёрто
наше присутствие в низших мирах.
Соседние мили вымерли.
Тёмные окна пусты,
не даём только лампам на лестничных клетках остыть.
Моё птичье сердце не бьётся в лад
с медвежьим твоим.
Мои птичьи глаза отражают в звериных твоих
бесконечность покинутых
анфилад.

---

Пройти по Знаменской
и до беспамятства
влюбиться!
В тени домов,
тусклый блеск фонарей
и матовый,
обнимать глазами те улицы,
небо, огни, что когда-то пристальней! -
Гумилёв и Ахматова.
У стеклянных дверей
замереть и войти, поражая прохожих
походкой, осанкой
до синевы чистого
кровью надменного аристократа.
Купить в - не по карману, по роду -
наследственной булочной
круассан
и прогулочным шагом назад,
прислониться
к столбу, веки прикрыв,
услышать "осанну"
и звон позабытых колоколов.
Застят слёзы, дыханье сбивает взрыв.

Баснословных годов
дыханье и звон застят душу.
Удивлённый прохожий, не на меня смотри!
Остановись, послушай...
Эти грубые стены на карте сотри -
здесь была церковь...
Сжав губы, молчи. В память о тех
мы стерпим
шёпот веков внутри.